Родители Васыля Стуса — Семен Стус и Елина Синкивская (Стус) — поженились осенью 1920-го. Еще каких-то два-три года назад такой брак трудно было даже представить, ведь разница в социальном и имущественном статусе Елины Синкивской (девичья фамилия матери Стуса) и Семена Стуса были существенными, а это — не лучший вариант брака. Было и разочарование Елины, связанное, очевидно, с любовью без взаимности, о чем сама она предпочитала молчать.
«Он был беден, сирота, пришел из плена, – рассказывала Елина Яковлевна во время съемок документального трехсерийного фильма «Просвітлої дороги свічка чорна» («Пресветлой дороги свеча черная»). – А еще трое девочек было у него: две сестры от мачехи, а одна его родная... Так мы перезимовали, а весной уже свадьбу делали Зине, его сестре. Замуж отдавали. А брат его отказался от этих девочек».
Первые пять лет у них не было детей. «Бог не давал», – говорила Елина Яковлевна. Вместе с молодыми в небольшой хижине вблизи пруда жили две сестры (по отцу) Семена Демьяновича — Маруся и Луша. Революционные события, которые прокатились по Подолью на рубеже 1920-х, оставили о себе не очень добрую память, но спокойный и уравновешенный Семен не унаследовал семейной военной страсти, все силы клал на то, чтобы поднять хозяйство и достойно обеспечить семью. Жили они в этот период довольно зажиточно.
Победа советской власти хотя и принесла жителям края много нового, но, пока действовала провозглашена Лениным «новая экономическая политика», люди не особенно жаловались на судьбу. «Отец дал нам корову, – вспоминала Елина Яковлевна, – потом корова отелилась. Дал свинью, и та двенадцать штук поросят привела весной перед Пасхой. Так мы и жили. То достанем телегу. То лошадей. Всё мы пережили, отбыли всё хорошо и не спорили никогда ни с кем, как-то хорошо жили». К середине 1920-х постепенно стабилизировался быт, младшие сестры Семена подросли, а в 1926 году родилась и первая дочь — Палажка. Старший брат Васыля — Иван — родился в начале 1930-х годов.
Голод 1933-го для родителей Васыля был болезненным, но не таким страшным, как для подавляющего большинства крестьян: «Мама говорила, что в 1933 году они голода не видели. У людей голод был, но... они не голодали... Была корова. Сносно было», – вспоминает сестра Мария, которая на год старше Васыля. Да и сама Елина Яковлевна говорит о периоде зимы–весны 1933-го без отчаянного надрыва: «Всякое бывало! Но как-то тогда дома там было иначе». Однако, НЭП сменила политика коллективизации, государство все больше нуждалась в средствах на индустриализацию, а потому давление на крестьян, чуть ли не единственных реальных «спонсоров» этой политики, усиливался.
Каждому приходилось выбирать. Дмытро, брат Елины, сразу пошел на руководящие должности в колхоз, а Семен решил не отдавать в чужие руки приобретенное потом и кровью. Это ухудшило и так довольно прохладные отношения между женой Дмытра и Елиной, и давление на Семена Стуса становилось все более ощутимым: «Не пошел в колхоз сразу. Надо было идти сразу, а он не пошел».
Злые языки, зависть и жесткая прагматика крестьянской жизни существенно ухудшали положение постепенно закрепощаемых в селе людей, ведь «новыми хозяевами» стала вчерашняя голь, которая радушно вымещала ненависть на «хозяевах» или на тех, кто за пять-семь лет относительной свободы успел выбраться из бедности. И жили колхозники сначала значительно беднее тех, кто, несмотря на грабительские налоги, оставался вне коллективного хозяйства. Эти обстоятельства превращали во врагов даже близких родственников. Поэтому не удивительно, что за мизерную недоплату налога сводную сестру Семена Марию (Марусю) при активном участии Дмытра Синкивского выгнали из хаты.
Когда же впоследствии она с четырьмя детьми вернулась к своему подворью, процедура «выселения» повторилась еще более грубыми методами: молодая женщина пошла топиться, и ее едва успели спасти соседи. Атмосфера ненависти и общего нравственного угнетения, которая воцарилась в начале 1930-х в Рахнивке, была настолько страшной, что муж Марии — абсолютно запуганный процессом «раскулачивания» — предпочел оставить жену с четырьмя детьми и спасаться бегством. Когда же он через некоторое время вернулся в село, председатель сельсовета «вывел его на балку и убил, застрелил».
Унизительность и боль от существования, которое постоянно несло в себе угрозу расправы, заставляло многих искать наименьший шанс вырваться из родного села любой ценой. Процесс «раскулачивания» действительно почти не оставлял человеку выбора: пошел в колхоз — стал нищим крепостным, лишенным собственной земли; ведешь собственное хозяйство — должен платить налог, который часто оказывается большим, чем урожай: «Приходят ко мне. Мы молотили хлеб. Что там у нас было, забрали до единого зерна... А приходил тут один сосед к нам. А я плачу, плачу. Что же мы будем делать? Четверо детей. Куда мы денемся? Тот человек говорит мне: "Ты знаешь, что у тебя завтра суд?" Я говорю: "За что?" "За то, что у тебя не хватило". Забрали хлеб, что молотили, и приплюсовали, что у меня не хватило разверстки. Нечем доплатить разверстки. "Это у тебя, – говорит, – должно быть и еще у двоих людей". Как хочешь и куда хочешь девайся. А он тогда, дед мой (Семен Стус. – Д.С.), спрятался где-то аж в Керчи. Я тогда за сумку — и уехала. А нигде и никогда не была на вокзале. Приехала я туда и рассказываю деду. Он говорит: "Что ты голову морочишь, не может быть такого, чтобы забрали весь хлеб и тебя будут судить. За что?"
… Я осталась виновата. Ну ладно. (А еще мама моя покойная была). Оставляю я детей там. Приезжаю я оттуда на свою станцию. Иду домой. Уже темно. Захожу к соседке, там скраю от поля. Говорю: "Что там слыхать?" А она: "Одна баба убежала, и ты убежала, а одну забрали, а ее мужа посадили как кулака" ...дали ей пять лет, потому что не хватило ей чем доплатить...»
Страх усиливался, никто не был уверен в завтрашнем дне. Через некоторое время Семен Стус вернулся в село и под угрозой суда был вынужден написать заявление в колхоз. Это вступление означало потерю всего имущества, включая гумно.
Семена Стуса, мужчину старательного и бережного, назначили завхозом. Это назначение утвердило колхозное собрание, которое Семен по каким-то причинам проигнорировал. Казалось бы, это давало ему возможность как-то утвердиться в селе, но как только появилась возможность убежать, Семен сразу ею воспользовался. В 1937 году Рахнивку посетил вербовщик рабочих для индустриального Донбасса, который нуждался в новых и новых рабочих руках, их активно вербовали в разграбленных властью селах. Это был шанс не только для Елины с Семеном, но и для их детей, которым родители хотели дать образование.
Елина Стус так описывает обстоятельства переезда: «Он приходит домой и говорит: "Ты знаешь, есть с Донбасса вербовщик. Я, наверно, завербуюсь". Ничего ведь уже не хочется ему. Не хочется уже смотреть на них, на этих людей. А я говорю ему: "Как хочешь". Пошел, чтобы дали ему справку, что он поедет. Председатель колхоза, председатель сельсовета ни в какую: "Мы его не пустим". И не дали ему ничего. Никакой справки. А человек тот, вербовщик с Донбасса, говорит: "Вы знаете, что, я беру вас без всяких документов. Вы едете под мою ответственность". Так мы сюда и приехали. И так ему опротивели те люди, так его мучили, что мы уехали... Такое горе, загнало. А теперь говорим, что хорошо, что выгнало нас из тех буряков и тех бед. А бывает приснится, словно я дома там, и так мучаюсь, и думаю: "Боже, зачем мы приехали на этот Донбасс. Зачем оно нам?»
И Семен уехал. В отличие от предыдущих попыток, это путешествие оказалось успешным: удалось найти работу, которая позволила ему не только вырваться из села, но и довольно быстро перевезти на Донбасс жену с детьми.
Однако, как бы тяжело ни было в селе, но и там жизнь складывалась не из одних проблем и трудностей. Были и звездные вечера, была и тихая сердечная уединенность людей, вынужденных терять свою молодость во имя непостижимых идеалов коммунистической утопии.
Патриархальное воспитание и неизменное представление о том, какой должна быть семья, даже во времена лихолетья не позволили Елине с Семеном ограничиться двумя детьми: в 1937 и 1938 годах у них родились еще двое детей — Мария (Маруся) и Васыль.
Младшего, Васылька, мама оставила с бабушкой еще младенцем, а одна с двумя детьми в середине 1938-го уехала в далекое и чужое ей Сталино, чтобы, как и тысячи крестьян-беглецов, попытаться избежать унижения нищетой и насилием. В своеобразной эмиграции в индустриальной степи им пришлось все начинать с нуля. Они стали «грачами» (этим словом свысока называли старожилы новых переселенцев, бежавших на Донбасс от репрессий из разных уголков СССР).
И еще несколько слов о «грачах». Генерал Петр Григоренко, начало карьеры которого связано именно со Сталино, неоднократно сталкивался с таким обращением к себе, даже несмотря на то, что занимал довольно высокие комсомольские должности. Однажды, зайдя со своим товарищем в магазин, он столкнулся с нескрываемым пренебрежением к себе — мужику нездешнему — со стороны «коренного» донбассовца, который здесь был своим по праву рождения и опыту длительного выживания в этих условиях.
Что же означает это выплюнутое в лицо «грач»? Генерал Григоренко, чья карьера начиналась на Донбассе, в своих «Воспоминаниях» пишет, что это слово «охотно употребляют люди, которые считают себя рабочей аристократией, — в адрес простого народа, деревенщины», а с психологической точки зрения это в определенной степени даже имеет основания. Это пренебрежение сразу указывает на статус: я — местный, член общины, а ты сюда только прибился, так попробуй выжить, докажи свое право быть таким, как я. Поэтому старожил, даже узнав от продавщицы, что имеет дело с большим комсомольским начальником, совсем не стушевался, а бросил в лицо им обоим: «это для тебя он секретарь. А для меня он "грач", какой бы ни была его должность».
Для семьи Стуса началась новая жизнь — донбасская.