Во мне уже рождается Господь, и полупамятный, полузабытый, и словно не во мне, а с краю смерти, (куда живым – не сметь) – мой внук и прадед,- пережидает, пока я умру. Я с ним вдвоём живу. Мы существуем, когда нет ни души. Гремит беда, как будто канонада. Он спасенье, я белоусто вымолвлю: спаси, мой Боже. Упаси на миг, а после я, очнувшийся, спасу и сам себя. Себя же самого. Он хочет выйти из меня. Стремится, меня спасая, истребить дотла, чтоб на сквозных порывистых ветрах я вышел из себя же сам, как сабля идёт из ножен. Хочет выйти прочь, чтобы погасла свечка боли, тьма покорности чтобы меня спасала иною жизнью, инобытием, иным именованьем, не моим: вот правит чем тот исступлённый Бог, который норовит во мне родиться (а я украдкой свечку засвечу, чтобы вокруг до времени не смерклось, пресветлый путь и чёрная свеча сверкает, словно тайная победа).
Перевод Дмитрия Бака.
Вариант стихотворения из книги "Веселий цвинтар". Написан приблизительно в 1970 г. Важно понимать, что среди стихов Васыля Стуса есть изрядное количество текстов, которые создавались сызнова несколько раз. По разным причинам: уничтожения рукописи, конфискация, невозможность доступа к более ранним рукописям. К этой группе принадлежит и данное стихотворение.
Дело в том, что книга "Веселий цвинтар" была напечатана автором в количестве 12 экземпляров (2 закладки на печатной машинке). Большинство из них поэт раздарил друзьям. Но после арестов 1972 г. почти все копии исчезли - несколько были изьяты у их оюладателей во время обысков, а часть вообще сожжена, чтобы книгу не изьяли в качестве вещдока. Поэтому "на воле" до 1987 г. оставался только одини экземпляр у доктора химических наук Генриха Дворко, который рискнул сохранить книгу, но никому до 1985 не показывал.
Свидетельством того, что тема была исключительно важной для автора, следует считать тот факт что во время колымской ссылки, ориентировочно в 1977-1978 гг., поэт восстанавливает (пишет заново) это стихотворение, включая его в "магаданскую версию" "Палимпсестов".
* * * (Варіант "Веселого цвинтаря")
В мені уже народжується Бог і напівпам'ятний, напівзабутий, немов і не в мені, а скраю смерти, куди живому зась — мій внук і прадід пережидає, заки я помру. Я з ним удвох живу. Удвох існую, коли нікого. І гримить біда, мов канонада. Він опорятунок, я ж білоусто мовлю: порятуй, мій Господи. Опорятуй на мить, а далі я, оговтаний, врятую себе самого сам. Самого — сам. Він хоче поза мене вийти. Прагне, рятуючи, донищити мене, аби на протязі, на буряних вітрах я вийшов сам із себе, наче шабля виходить з піхов. Хоче вийти геть, щоб згасла свічка болю. Щоби тьма впокорення мене порятувала, інобуттям. Іножиттям. Найменням уже невласним: ось він, той загал, яким кермує той шалений бог, котрий в мені воліє народитись. (а я ще тую свічку посвічу, аби мені не смеркло передчасно. Пресвітлої години свічка чорна — неначе перемога крадькома).
"Магаданська версія":
В мені уже народжується Бог і напівпам’ятний, напівзабутий, немов і не в мені, а скраю смерти — куди живому зась. Мій внук і прадід — пережидає, заки я помру.
Я з ним удвох живу. Удвох — існую, коли нікого. І гримить біда, як канонада. Він — опорятунок для мене. Тож і мовлю: порятуй, мій Господи. Опорятуй на мить, а далі я, оговтаний, врятую себе самого сам. Самого — сам.
Він хоче поза мене вийти. Прагне, рятуючи, донищити мене, аби на протязі, на буряних вітрах я вийшов сам із себе, наче шабля виходить з піхов. Хоче вийти геть, щоб згасла свічка болю. Щоби тьма впокорення мене порятувала інобуттям. Іножиттям. Найменням уже не власним. Ось він, той загал, яким кермує той шалений Бог, котрий в мені воліє народитись.
О як той Бог воліє народитись і вбити свічку болю, що в мені означена лиш тінню переляку за те, що яву світу і пітьму межує тріпотлива вежа мук.