Зима 1946–1947 годов была самой тяжелой в детстве Васыля: отца Семена нет, мама Елина зарабатывает какие-то копейки, а он, 9-летний мальчик, один дома. Холод. Голод. Приходится что-то придумывать или читать, чтобы дождаться прихода мамы, которая принесет что-то поесть. Даже сестры Маруси нет рядом (еще в марте 1946 г., чтобы спасти ее от голода, сестра Елины Яковлевны забрала девочку в Рахнивку).
«Когда мне было 9 лет, мы строили дом. И умирал папа — опухший от голода. А мы толкали тачку, месили глину, делали саман, возводили стены. Голодный я был, как собака. Помню лепешки из жмыха, которые пекла мама, а у меня от них так болела голова», – вспоминает Васыль Стус детство в письме к сыну. Родители очень боялись этих болей, ведь старшую дочь Палажку потеряли из-за менингита. Поэтому покупали рыбий жир, который Васылько совсем не хотел пить. Вот папа Семен и придумал платить сыну по 10 копеек за каждую ложку. Деньги были мизерные, но Васылько собирал их и покупал дешевые книги — так формировалась первая его собственная библиотека. «Это был мой 3–4 класс, – пишет Васыль Стус дальше. – Тогда, на той беде, я стал хорошо учиться. Уже 4 класс закончил на отлично — и до конца школы имел похвальные грамоты, где в овалах были портреты Ленина и Сталина.
Всё детство мое было с тачкой. То везли картошку с поля, то с мешком я ходил на огороды — рвал траву — то для коровы, то для козы, то возил уголь, собранный на терриконе. Тяжело — едва жúлы не лопались. А нужно тащить тачку. Помню, как плакала мама, потому что у нее была одна рваная — латанная-перелатанная — сорочка, а мы с Марусей ходили бог знает в чем.
Помню, как 1946–1947 гг. пас чужую корову — за это меня кормили. Я знал, что мама голодная — и не мог есть сам, просил миску домой, чтобы поесть с мамой вместе. Когда принес миску, мама стала ругать меня очень, плакала, говорила, чтобы я так не делал больше. Потому что ей очень хотелось есть — и смотреть на еду ей было тяжело. А мне ложка не лезла в рот.
Помню, как первый костюмчик мне мама сшила сама — где-то в четвертом классе. И я очень гордился им — из черного полотна».
Поэт навсегда запомнил этот послевоенный голод. Но эта память не была наполнена отчаянием, она как бы делала его сильнее: родительское горе нельзя ни простить, ни забыть о нем. Образование было сформировано так, что вместе со знаниями ребенок учился «правильно» видеть мир. Поэтому вполне естественно, что в конце 1940-х маленький Васыль был настоящим пионером, который «очень верил книгам. То, что в книгах, то, он считал, всё правда, – вспоминает его сестра Маруся. – Он тогда очень уважал Ленина, Сталина. На слете юных пионеров он ручку поднял и говорит: "За Ленина, за Сталина!" Люди, которые там были, говорят: "Это, наверно, сын какого-то райкомовца или обкомовца"».
Позднее поэт будет стесняться даже упоминаний о подобных моментах, но тогда именно эта вера спасала от эрозии души, наполняла жизнь смыслом и не позволяла очерстветь. К тому же чтение не только открывало неизвестные миры, но и позволяло забыть о голоде. Книги стали его единственной отрадой, только в них добро всегда побеждало зло: «Помню, что первые книги, которые я видел, это история древнего мира (цветные карты, цветные рисунки из жизни египтян, греков, римлян). А первая книга, которую я прочитал, это «Кленовые листья» (так, кажется, называлась) Васыля Стефаника. Это я взял в библиотеке — первую в жизни книгу!Помню, как в 4 классе читал «Мать» Горького — и радовался, какой славный Павел Власов. Помню, как тогда же читал Н. Островского «Как закалялась сталь» и «Рожденные бурей». Последняя пахла очень нафталином. Ее дала мне девочка, с которой меня посадили за одну парту (несколько дней она ревела — хныкала).
И где-то тогда я решил, что и сам буду таким — как Павка Корчагин, как Павел Власов, чтобы людям жилось лучше. И еще хотел — тяжело учиться, потому что жить — тяжело. Маме — тяжело. Папе — тяжело. Так и мне должно быть тяжело — до тех пор, пока и папе, и маме не станет легче, пока всем людям на свете не станет легче жить.
А когда я прочитал «Мартина Идена» Джека Лондона (где-то в 5–6 классе) — мой мир перевернулся. Как мучилась человек, а смог превзойти всех, кто купался в молоке! И все — тяжким трудом, и всё — соленым кровавым потом.
Помню, как я сделал первый приемник — сам! Провода не хватило — и я слушал наушники на морозе, в холодном сарае, надев на себя всё, что мог. И тот детекторный приемник радовал мою душу. Почему-то запомнилось надолго, как Б. Гмыря пел такую песню: Сбейте оковы, дайте мне волю — я научу вас свободу любить. Было много других песен, но они ушли за водой, как солома или щепки. А эта — запомнилась...» (Из письма к сыну от 25.04.1979 г.)