Леонид Бородин: "В лагерь меня привезли в конце сентября 1983 года...
До нашей встречи какая-то информация о Стусе шла все время. Он вышел из одиночной камеры. Потом у него была почти драка с Ромашовым.
Ромашев на него с отверткой... А существует такое неписанное, а может, писаное правило, я же не знаю их инструкций, что в случае физического конфликта сокамерником разводят. Это во Владимирской тюрьме было, это везде было. Когда возникает конфликт, людей, как правило, разводят. У них произошел серьезный конфликт с физической угрозой. Но их продолжали держать один день, два, три, четыре... Я не помню сколько... В конце концов Василь устроил там... побил стекла...
В знак протеста. Это был, пожалуй, самый тяжелый период, конец 1984 - начало 1985 года. Когда они начали полностью закручивать: запрещать свидания, воровать переписку, конфисковывать письма.
Я помню поразительные вещи. Кандыба все пытался написать какому-то бывшему зеку, который находился в ссылке на севере. Все конфисковывали - "условности в тексте", "условности в тексте".
В конце концов он говорит мне: "Сейчас проверим". Пишет: "Поздравляю с Новым годом. Желаю здоровья". Через определенное время идет стандартный акт: "Условность в тексте, конфисковано".
Литвин /український політв'язень, якого перепоховано разом з Василем Стусом у 1989 р./ был доведен таким способом до критического состояния. Именно тем, что прекратились письма, не было свиданий...
Я к чему это говорю. Положим в Мордовские времена были более жестокие режимы. Или во Владимирской тюрьме голодом морили, люди падали в обморок. Такое бывало. А здесь нет. Здесь внешне все было... Кормили лучше. Ларек стал побольше чуть-чуть.... Они создали такое мелочное, но медленное истязание. Не получаешь три, четыре, пять месяцев письма. Тогда спрашиваешь цензора.
- Не пишут. Что же, мне за них писать? Не пишут.
Вы понимаете, что это их работа. Но все равно в голове начинают выстраиваться всякие концепции. Кто его знает, что там дома.
У Василя было несколько срывов таких. Он очень нервный, импульсивный...
В общем все пришли к выводу, что они проводят политику на измор. Если три-четыре года назад, до меня, были частые протесты, голодовки, то к этому времени все пришли к тому, что ини явно провоцируют... Они нам заявили, что не будут нас кормить при голодовках. Врачи нам заявили, что не будут нам помогать в нашей конфронтации с администрацией. Подыхайте. Все заняли такую позицию терпеливого сопротивления.
А Стус нет. Стус, наоборот, пошел вразнос, вразнос, вразнос. Убрали его из одной камеры. Какие-то конфликты были. Кто-то просил убрать и его... что мол, его лихорадит и прочее. Он действительно лихорадил. Стус был для меня... Если бы мне предложили нарисовать психологический образ поэта, или назвать, то я бы автоматически произнес: "СТУС".
Я многих поэтов знаю. Я знаю, его сын мне говорил, что политичское кредо Василя ценится, может быть, даже больше, чем поэтическое. Что совершенно неверно. У него были определенные политические взгляды, он их высказывал и резко, и всяко, и не резко, и громко, и негромко. Но даже по отношению к политическим проблемам он был поэт...
Я тоже писал стихи. И много писал. И вот как раз сидя со Стусом я понял, что я - не поэт". (Нецензурний Стус. Частина 2. - Тернопыль, 2003, С. 4-6).