Переводческая работа для Васыля Стуса была способом приобщения к мировой культуре, но также и средством собственного творческого становления. В разное время — и в университете, и в концлагерях — он переводил с немецкого, русского, испанского, итальянского, английского, французского — Гете, Рильке, Целана, Бенна, Унгаретти, Лорку, Рембо, Мопассана, Цветаеву и др.
Его сокурсники вспоминают, что, будучи самым молодым в группе, он быстро завоевал авторитет и стал самым заметным. С одной стороны, Стус читал доступные в Донецке издания писателей «расстрелянного возрождения» (Хвилевого, Свидзинского, Плужника и др.), с другой — мировую классику: Канта, Ницше, Монтеня, Фейербаха. Уже тогда хорошо зная немецкий, читал в подлиннике. Сам выучил латынь. В 1969 Стус пишет об «увлечении Рыльским и Верхарном», что, по мнению Д. Наливайко, «оказалось мимолетным и заметного следа в его поэзии не оставило». «Послеармейское время» Стус обозначает так: «Это была эпоха Пастернака и — опрометчиво большая любовь к нему. Освободился — только где-то в 1965-66 гг.». В 1969 году Стус писал, что больше всего любит Гете, Свидзинского и Рильке.
Одним из самых значимых в переводах Стуса является корпус текстов Райнера Марии Рильке, над которым он работал в концлагерях, не имея необходимой дополнительной литературы и словарей, но выполнив эту работу на самом высоком уровне. Эта работа была для Стуса особенно важна: она позволяла ему оставаться собой — художником, приобщенным к мировой культуре, даже находясь в бесчеловечных условиях. Это творчество позволяло ему выстраивать аналогии с жизнью.
В одном из последних писем из Перми, когда Стус не смог увидеться с женой, он писал ей в письме:
"Проперекладаю Тобі далі, бо то — сіль цього вірша-поеми: “Вона, тримавшись за Гермеса, йшла — у смертнім рам’ї плуталися ноги — така сполошена, покірна й ніжна. Уся в собі, як образ Все-Надії, не бачачи ні шляху, ні мандрівця, що поруч був, вона ішла в життя. Уся в собі. Наповнена по вінця холодним небуттям. Як овоч, повний солоду і томи, уся налита повнотою смерті, з таємною печаттю новизни. Була вона в цнотливості новій така недоторканна, стать її скидалась на вечірню юну квітку, а руки так од шлюбних втіх одвикли, що навіть обережний доторк бога вражав її, немов зухвала близькість. Це вже була не та білява жінка, що увійшла мотивом в спів поета, уже не острів шлюбного кохання, уже не власність будь-кого з мужчин, вся — мов розвіяні довгасті коси, мов випалі дощі, саможертовна, як просфора, поділена на всіх. Вона корінням стала. І коли бог зупинив її і з болем мовив “він озирнувся!“ — не збагнула мови, і тільки запитала стиха “хто?“ Ось це, Вальочку, Еврідіка. Тобто — Ти. А Еврідіка — суть поемки Рільке, її головна тема, така близька мені тепер, особливо після нашого не-побачення".
[«Перевожу для Тебя дальше, потому что это — соль этого стихотворения-поэмки: “Она, держась за Гермеса, шла — в погребальных лентах путались ноги — такая встревоженная, покорная и нежная. Вся в себе, как образ Все-Надежды, не видя ни пути, ни путешественника, что рядом был, она шла в жизнь. Вся в себе. Наполненная до краев холодным небытием. Как овощ, полный солода и томления, вся налитая полнотой смерти, с тайной печатью новизны. Была она в целомудрии новом такая неприкосновенная фигура ее походила на вечерний юный цветок, а руки так от брачных утех отвыкли, что даже осторожное прикосновение бога поражало ее, словно дерзкая близость. То уже была не та белокурая женщина, вошедшая мелодией в пение поэта, уже не остров брачной любви, уже не собственность кого-либо из мужчин, вся — словно развеянные продолговатые косы, словно выпавшие дожди, самоотверженная, как просфора, поделена на всех… Она корнями стала. И когда бог остановил ее и с болью сказал "он оглянулся!" – не поняла слов, и только спросила тихо "кто?". Вот это, Валечка, Эвридика. То есть — Ты. А Эвридика — суть поэмы Рильке, ее главная тема, так близка мне теперь, особенно после нашего не-свидания»].